Что такое “несловарность”?

Зачем этот вопрос?
Почему существующие критерии неудовлетворительны?
Что же это в самом деле такое?

❶

Начав разговор о сложных словах шведского языка – композитах – легко образуемых в нем «на ходу», на случай, ad hoc, окказионально, по мере необходимости (это все об одном и том же), – и назвав статью о них «Несловарные слова», я не дал этому термину никакого определения. А в следующей статье на эту тему («Кое-что о шведском словосложении») на всякий случай подстраховался, оговорившись, что такого определения вообще не существует, и потому я больше полагаюсь на вашу интуицию и примеры, чем на какую-то безукоризненную формулу. Наконец, в статье, где среди прочего утверждалось, что встречаемость (частотность употребления) слова сама по себе не является критерием его включения в словарь («Что скрывается за забором?»), я рискнул пообещать, что вернусь к этому вопросу.

Пора. Но так как я не диссертацию о композитах пишу, а текст, который был бы полезен и переводчику, в особенности, еще не обладающему большим опытом, и студенту-носителю русского языка, изучающему шведский, нужно пояснить, чем им может быть интересен ответ на этот вопрос. Полный ответ на него авансом дать нельзя – он должен соткаться из дальнейшего изложения. Вкратце же дело вот в чем:

Механизм словосложения «на случай» – это характернейшая и массово воспроизводимая особенность шведского языка, связанная со многими сторонами его организации. Поэтому понимание природы окказиональных композитов является одним из важных каналов «вхождения в язык».

Несловарный композит должен быть распознан как таковой: не просто по тому, что какого-то сложного слова не оказалось в словаре, а по существу, в силу понимания, что такой композит и не может быть словарным, что это «не вполне слово», во всяком случае, оно не признается частью языка. Это значит, что оно не обозначает никакой сущности, для которой говорящим понадобилось бы особое именование с постоянной пропиской в языке (об этом ниже).

Понимание природы несловарных сложных слов шведского языка способствует:

развитию чувства языка, без чего нет и не может быть настоящего переводчика;
осознанию принципиального отличия шведского словосложения от русского и, тем самым, предупреждению интерференции, т.е. подхода к чужому языку с концептуальной меркой своего собственного;
избежанию соблазна переводить шведские окказиональные композиты путем простого суммирования значений их компонентов;
лучшему овладению техникой понимания и перевода шведского текста, в частности, осмыслению того факта, что различные способы передачи окказиональных шведских композитов, доступные переводчику на русский, – мы их рассмотрим в заключительной статье, – могут потребовать смысловой компенсации.

❷

Откройте любой газетный текст, и вы неизбежно натолкнетесь на такие сложные слова, которых в словаре нет. Я имею в виду не ограниченный по объему толковый словарь шведского языка, SO, и тем более не еще более ограниченный общий шведско-русский словарь Norstedts, а полнообъемный академический список, SAOL, включающий «всю» общеязыковую лексику современного шведского языка. Вот несколько произвольно выбранных примеров таких слов:

tegelbeklädd, skandaltaktik, hatstorm, gängliv, ryggsäcksfolk, gängkriminell, avhopparverksamhet, uppföljningsmöte, drömchef, skolskytt, miljonsvenska, elcykelpremie, stjärnskådespelare, skolmassaker, oljestinn, tiggarplats, omledningsväg …

– их число поистине безгранично. Ни одного из них нет, однако, в SAOL’e, хотя он содержит 126 тысяч слов, и 70% из них – это сложные слова!

Речь у нас, конечно, не идет о ненормативной лексике. Сленг, жаргон, обсценная лексика сплошь и рядом не включаются в словарь по причинам нелингвистического характера. Не касаемся мы здесь и сугубо технической терминологии. В ней огромное количество составных терминов, но их место не в общеязыковом словаре, а в отраслевом. Интерес с точки зрения вопроса о несловарности представляют не любые слова, отсутствующие в словаре, а только окказиональные сложные слова, возникающие в неспециальных текстах. Но и среди них преимущественно те, значение которых не складывается из значений составляющих их частей. (Впрочем, «прозрачность» композита обманчива. Сложив компоненты слова skolavslutning, получим ближайшим образом ’окончание школы’, тогда как обычное значение этого слова – ’праздничное окончание учебного года’). Подчеркну, что несмотря на свою окказиональность и на то, что «официально» их в шведском языке нет, композиты, подобные перечисленным, не воспринимаются носителями языка как неологизмы. Для них они так же естественны, как и свободные словосочетания.

Не лишены для нас интереса и сугубо авторские образования, поскольку их значение – смысловое отношение между их компонентами – выявляется только из контекста. С этой точки зрения они не отличаются от обычных окказиональных композитов. Разница лишь в том, что они являются словами «одноразового пользования», не встречающимися в текстах других авторов. Как и обычные композиты, для своего понимания они нередко требуют знания реалий, распознавания аллюзий, часто основаны на игре слов, перевод которой представляет собой особую задачу.

Вот первый попавшийся пример: одна косметическая фирма публикует рекламу под заголовком Aldrig en dålig hårdag!, обыгрывая устойчивое сочетание en dålig dag ’неудачный день’. Разумеется, слóва hårdag не существует и не может существовать иначе как на случай. Смысл этого слогана нетрудно «вычислить» по контексту: это нечто вроде ’день, когда вы себя плохо чувствуете из-за непорядка с волосами’. Хотя английская идиомаa bad hair day, которая значит просто-напросто ’неудачный день’, а первоначальный образ в ней стерт, теперь калькирована, вся целиком, и, как кажется, только в буквальном значении (выражение en bra hårdag тоже не редкость), лексикализация такого, мягко говоря, «специфицкого», отношения между словами hår и dag в языке явно излишня. Иными словами, слово hårdag не нужно. Это представляется вполне очевидным, и однако, если говорить всерьез, этой очевидности не так-то просто дать полноценное обоснование: а почему, собственно, не нужно? К этому мы еще вернемся. Что же касается перевода, то перевести hårdag на русский нельзя (при том, что буквальный перевод английской идиомы «день плохих волос» встречается довольно часто): нужна какая-то замена или компенсация. Перевод окказиональных композитов будет предметом отдельного разговора. Пока же вернемся к вопросу о том, что же такое несловарность.

Единственное существующее определение тавтологично: несловарные слова – это слова, которые отсутствуют в словаре. При этом обычно имеется в виду лексическая база какой-нибудь системы машинной обработки естественного языка. Меня же интересует не формальное отсутствие слова в базе данных, по какой бы то ни было причине, а самое понятие «несловарности» в его содержательном аспекте: почему лексикограф может счесть то или иное словообразование не заслуживающим включения в полный словарный список?

Ставя вопрос таким образом, я признаю, что оговорка об отсутствии не то что общепринятого, но даже сколько-нибудь внятного определения, которую я только что сделал, несколько ущербна. Это все равно что ссылка на авторитет, только с обратным знаком. А у тех, кто читают мои заметки, должно быть найдутся свои соображения на этот счет. В частности, такие:

– Сложное слово не включено в словарь, потому что оно вполне прозрачно. Сложив два и два, нетрудно вычислить, что tegelbeklädd означает ’облицованный кирпичом’. Т.е. это, собственно говоря, и не слово даже, а свернутое для компактности словосочетание beklädd med tegel, от которого оно по значению не отличается.

Однако нетрудно убедиться, что множество сложных слов, понимание которых по сумме значений их составляющих не встречает затруднений, включены в SAOL. Выходит, что академический словарь непоследователен – или же «прозрачность» нельзя считать критерием несловарности. Да и само представление о выводимости значения целого из значений его частей обманчиво. Так, skandaltaktik кажется прозрачным словосложением – ’скандальная тактика, возмутительная тактика’, а между тем в статье о безобразиях, связанных с лидерами партии Шведских демократов, оно было употреблено в значении ’тактика отвода возмущения от вождей партии’ (det att hantera skandaler), реализуя совершенно иную смысловую связь между компонентами taktik и skandal, нежели та, что представляется естественной и единственной. Возможно также употребление в смысле ’эпатажная тактика’ (для саморекламы). Очевидно, что невключение этого слова в словарь нельзя объяснить прозрачностью его значения.

Приведу еще пример. Прилагательное oljestinn носитель шведского языка в первую очередь и, возможно, всегда связывает с идеей чрезмерного и незаслуженного богатства благодаря обладанию источниками нефти – что-то вроде ’разжиревший от нефти’: oljestinna ekonomier, oljestinn shejk и т.п. Между тем встречаются, и не так уж редко, контексты типа oljestinna veten, frukter; oljestinn sand и даже oljestinna jeans, в которых реализуется не отношение ’богатый за счет нефти’, а ’с большим содержанием масел’, ’нефтесодержащий’ и ’пропитанный маслом, промасленный’ соответственно. Вот вам и «прозрачность»!

Отмечу уже сейчас, что утверждение, будто композит и словосочетание, которому он ставится в соответствие, не отличаются по значению, упускает из виду едва ли не самый важный аспект шведского словосложения. Верно, конечно, что en fasad beklädd med tegel и en tegelbeklädd fasad отражают одно и то же положение дел. Однако первое – это чисто описательное, констатирующее выражение (’фасад, облицованный кирпичом’), тогда как второе – категоризирующее, обозначающее тип или род объекта (по-русски так, к сожалению, не скажешь: кирпичнооблицованный; ближайший, по-видимому, перевод – это ’фасад из облицовочного кирпича’). Категоризация путем словосложения может быть обусловлена сиюминутной потребностью контекста, т.е. быть окказиональной, но может и конвенционализироваться, вплоть до «принятия» композита в словарь. Однако в любом случае с ней может быть связан целый комплекс представлений, которые не актуализуются свободным словосочетанием, например, об эстетических свойствах и качестве конструкции, как в приведенном примере.

– Сложное слово не включено в словарь, потому что оно редко встречается, вроде rubrikmiss, представляет собой авторскую выдумку одноразового пользования, наподобие höstmutter, либо обозначает нечто существующее временно, преходящее, как например, elcykelpremie.

Какими бы релевантными ни казались эти соображения, они в конечном счете тоже не являются убедительными критериями несловарности.

Критерий употребительности, – во всяком случае, понимаемый статистически, как частотность, – строго говоря, вообще нерелевантен. В полный список словарного состава языка, каким по жанру является SAOL, должно входить всё – всё, про что можно сказать «такое слово в языке есть», даже если его встречаемость чрезвычайно мала. SAOL включает множество редко встречающихся слов – и именно слов общего языка, а не специальных терминов. Например, уже упоминавшееся в одной из моих статей на эту тему слово skandalunge ’нарождающийся скандал, зародыш скандала, скандальчик’. Поиск в Гугле выдает порядка трехсот его употреблений – весьма низкий показатель. Rubrikmiss ’какой-либо промах, ляпсус в заголовке газетной статьи’ ¹⁾, – слово, тоже не являющееся термином и, надо полагать, без затруднений узнаваемое носителями языка, – имеет частотность примерно того же порядка, но в SAOL’e отсутствует. Нет в нем и очень многих слов, встречающихся во много раз чаще, таких, например, как skolskytt ’букв. школьный стрелок’ (т.е. человек, устроивший бойню в школе), встречаемость которого раз в двадцать выше, чем skandalunge ²⁾.

Слово drömjobb, что-то вроде ’работа, о которой можно мечтать; идеальная, желанная работа’ – словарное, т.е. учтено в SAOL’e, и интуиция подсказывает, что оно совсем не редкость: кажется, что оно нам попадается довольно часто. А между тем его встречаемость – частотность – не превышает 1,7 на миллион слов ³⁾. Много это или мало? Словарь, во всяком случае, признает за ним лексикографическую ценность. А вот сложное слово drömchef признается окказиональным и в словарь не включается. Может быть потому, что его частотность во много десятков раз ниже, чем у drömjobb? Но в таком случае это чисто механистическое объяснение: в SAOL’e множество слов, частотность которых еще намного меньше.

Где же может проходить граница между словарностью и несловарностью с точки зрения статистики? Очевидно, что статистика здесь от лукавого. Что считать «высокой», а что «низкой» частотностью – настолько низкой, что это исключает включение слова в словарь? Понятно, что такую границу можно провести лишь условно, скажем, приняв частотность в одно употребление на миллион слов за черту отсечки. Но это как раз и будет чисто механическим критерием, поскольку за этой «чертой оседлости» окажутся и такие слова, чья лексикографическая (или, может быть, лучше сказать дискурсивная) ценность много выше и отнюдь не пропорциональна их частотности. Например, слово impuls не кажется редким или узкоспециальным. Его нельзя исключить из словаря, а между тем его фактическая частотность чуть ли не меньше единицы на миллион. Не говоря уже об impulshandling, частотность которого еще примерно в 13 раз ниже, но которому SAOL не отказывает в праве на существование – и с полным основанием: его «узнаваемость» носителями шведского языка или, если угодно, неслучайность, бесспорна.

Таким образом, можно заключить, что словарность композита – является данная лексическая единица ”законным” словом языка или не является?– определяется не его частотностью, а какими-то другими, более глубокими критериями. Этим, конечно, я не отрицаю того факта, что употребительность слова и его право на постоянную прописку в языке как-то соотносятся, но соотносятся они в таком случае весьма сложным и далеко еще не ясным образом.

Об авторских словосложениях, имеющих характер игры слов, вроде упомянутого словечка höstmutter, действительно можно утверждать, что у них нет шансов войти в словарь. Это в полном смысле словá одноразового пользования, ни в какой мере не востребованные за пределами ближайшего авторского контекста, в котором – и только в нем – они выполняют поэтическую функцию ⁴⁾. Между компонентами этого словосложения höst ’осень’ и mutter, что по-шведски может значить ’бормотание’ или ’гайка’, нет никакой естественной – конвенционной – связи, и оно не имеет и не может иметь смысла вне данного текста. Оно встретилось в небольшой развлекательной заметке в жанре стёба (по-шведски я бы сказал ”kåseri”, но, увы, не подберу достаточно точного русского эквивалента), где оно обыгрывается в трех различных контекстах. Из нее выясняется, что дело происходит осенью, что речь идет о потерянной гайке от велосипеда, что один из надоедающих автору соседей что-то бормочет, т.е. muttrar, и, наконец, что оказавшаяся рядом немецкая туристка болтает по телефону со своей Mutter. Этот пример, конечно, бесспорный случай несловарности, поскольку никто, кроме самого автора, не может сделать это слово своим. Но для нас такие примеры интересны, во-первых, тем, что такие словоупотребления по существу непереводимы и, как и в случае с hårdag, не могут быть воспроизведены по-русски иначе, чем при помощи компенсации, т.е. переписывания. В русском языке слово гайка не может значить ни ’бурчание’, ни ’мама’. Так что нонсенс вроде «Осенняя гайка» в переводе не подойдет. Тут нужна, как минимум изобретательность Щепкиной-Куперник, Демуровой или Заходера, чтобы справиться с такой страной чудес. Может быть, заменить надоедливого соседа попугаем по имени Гай (уменьшительно – Гайка), а немецкую туристку японцем, декламирующим хайку. Принцип, однако, останется тем же: каламбурный подбор слов, никак не связанных по значению, но одинаковых или очень близких по звучанию ⁵⁾.

Во-вторых, и это принципиально важно, любое окказиональное словосложение, приобретшее впоследствии статус признанной единицы языка, тоже ведь было кем-то первоначально придумано, было авторским. Но совершенно по-другому. Оно при самом своем зарождении не замыкалось на игру с языком, не было ориентировано на то, что Р. Якобсон называл «поэтической функцией языка», а отражало некое социально значимое – пусть только еще начинающее осознаваться – явление действительности. Сошлюсь для примера на слово bokstavsbarn, которое, по историческим меркам, появилось совсем недавно, не более 20 лет назад. Этим словом в неформальных стилях речи могут называть ребенка, у которого диагностировано какое-либо нервно-психическое расстройство, обычно обозначаемое акронимом вроде ADHD, DAMP, MBD, HKD, AS и т.п. ⁶⁾. В нем, однако, с самого его возникновения не было ничего загадочного или экзотического: это было типичное для шведского языка метонимическое свертывание отношения между основами bokstav и barn, смысл которого с полной ясностью вытекал из многочисленных контекстов широко обсуждавшейся тогда социально-медицинской темы. Bokstavs- в этом словосложении это именно метоним, замещающий акронимическое обозначение какой-либо дисфункции. Ни тогда, ни сейчас оно не воспринималось как словесная игра с читателем ⁷⁾. Вопрос, однако, в том, чем было обусловлено его «принятие в язык», в отличие от многих других окказиональных композитов, тоже не вызывающих у носителя языка ощущения аномальности, но и не становящихся «законными» словами ⁸⁾.

Еще одним фактором несловарности сложного слова можно счесть «мимолетность» того, что им обозначается. Elcykelpremie ’субсидия на покупку электровелосипеда’ – пример такого слова. Его встречаемость в текстах СМИ весьма высока, но можно сомневаться, войдет ли оно в словарь, поскольку правительственная программа поддержки экологически чистого электротранспорта – а вместе с ней и потребность в таком слове – может закончиться, как только будет исчерпан ее бюджет. Тем не менее, даже такой «очевидный» случай несловарности не так уж очевиден. Это слово все же могло бы попасть в словарь, несмотря на преходящий характер того, что им обозначается, так как подобного рода государственное поощрительное субсидирование имеет место и в ряде других европейских стран, в силу чего денотат этого слова выходит за ограниченные временны́е и географические пределы.

– Сложное слово не включено в словарь, потому что его просто-напросто не успели включить: словарь не поспевает за изменениями языка.

Конечно, такое вполне возможно. Например, слово fossilsamhälle в SAOL’e отсутствует, но есть все основания полагать, что в новых изданиях оно появится. Оно удачно закрепляет в компактной и образной форме важный для общества экологический концепт и уже выглядит укорененным в языке. Однако к пониманию несловарности нас такое техническое отставание словаря от жизни языка нисколько не приближает.

❸

Не отрицая роли всех упомянутых и множества неупомянутых факторов, так или иначе влияющих на признание новообразованного композита словарным, я думаю, что существует только один принципиальный или, если угодно, фундаментальный критерий, способный придать смысл и оправдать все остальные. Новое словообразование должно быть востребовано говорящими для заполнения ощутимой лакуны в их языковой картине мира. Это утверждение выглядит тривиальным, но, я надеюсь, перестанет восприниматься таковым, если мы сумеем придать ему пусть и не строгое, но хотя бы внятное понятийное содержание.

Вопрос о том, чтó существует в языке – это вопрос онтологический. Как именно происходит онтологизация концепта, символизируемого сложным словом, образованным «на случай», я решать не берусь. Онтологический статус слова – это труднейшая и извечная философская задача, порождающая бесконечные споры. По-видимому, в процессе, в результате которого сформированная окказиональным композитом категория может быть наделена самостоятельным существованием, уже более не связанным с породившим ее конкретным контекстом, участвует великое множество факторов – те, что перечислены выше, и многие другие. Интересующихся я отсылаю к замечательной работе Яна Сванлунда (см. прим. 8). Для целей же этой статьи – и ответа на главный вопрос: что есть «несловарность»? – важно то, о чем у нас уже шла речь в предыдущем разделе на примере сложного прилагательного tegelbeklädd. А именно: порождая новую номинацию, окказиональный композит категоризирует некоторое комплексное представление. В нем оно приобретает цельнооформленность и, безусловно, не сводится к простой сумме семантических признаков. Цельнооформленность придает ему форму лексической единицы. Однако окказиональный композит конструирует лексическую категорию лишь для данного случая. Она не существует вне данного контекста. Чтобы быть принятой в качестве словарной, нужно, чтобы она приобрела онтологический статус. Иными словами, нужно, чтобы эта категория была признана как «существующая в мире», вне зависимости от говорящего субъекта. А это как раз и связано с ее «востребованностью» языковым коллективом, о чем сказано в начале этого раздела, и с теми многочисленными факторами, от которых это зависит.

Можно сказать и по-другому: концепт, сконструированный окказиональным композитом, должен автономизироваться. Он должен быть приписан самому слову, а не порождаем ad hoc говорящим субъектом, «прочно» закреплен за словом и быть узнаваем говорящими вне разных контекстов, т.е. именно как лексическая единица словаря. Обратимся еще раз к примеру hårdag, которому это явно «не светит». Вопрос «почему?» будет при этом вопросом о том, какие именно факторы, какие причины этому препятствуют. Для каждого конкретного случая их констелляция может быть различной, каждый требует отдельного рассмотрения.

Отношение между hår и dag в тех контекстах, где появляется это «слово», связывает самочувствие субъекта в данный день с состоянием его волос (или прически). Таким образом, значением слова hårdag оказывается ’день, качество которого с точки зрения самочувствия субъекта определяется состоянием его волос’. При этом лексикализуется весьма специфический концепт или «идея»: некий тип дня – но по признаку, никак не отделимому от субъекта и не поддающемуся онтологизации. Мы просто не можем классифицировать дни по ощущениям субъекта. Дни бывают длинные и короткие, светлые и пасмурные, удачные и неудачные (и это все характеристики, приписываемые нами самому дню), но делить их на дни хороших волос и дни плохих волос мы не можем. Мы не можем придать дню свойство быть ’прекрасновласым’ или ’дурновласым’.

При каких условиях могла бы возникнуть потребность в таком слове? Только если бы пространно описанный выше смысл отношения [hår ® dag] ⁹⁾ конвенционализировался, т.е. стал бы автономно узнаваемым носителями языка в силу идиоматизации, примерно так, как ими узнаваем смысл skandalunge. Но это последнее схватывает постоянно воспроизводимый в политике и общественных отношениях тип ситуаций, имеющих социальное значение. Тогда как hårdag никакого общезначимого концепта не схватывает, а лишь именует ситуацию применительно к субъекту в метонимически и эллиптически свернутом виде ¹⁰⁾.

Еще пример. Почему сложного прилагательного tegelbeklädd нет в словаре? Ведь по своему концептуальному содержанию оно вполне автономно: носителю языка не нужен никакой контекст для его понимания, никакое особое прагматическое оправдание такого словоупотребления, и даже неноситель без труда сложит два и два. Можно предположить, что у языкового коллектива отсутствует потребность в таком слове, несмотря на его автономность в том смысле, какой я придаю здесь этому термину. В самом деле, это отглагольное прилагательное (или т.н. причастие II), образуемое стандартным суффиксальным способом. Если уж на то пошло, то словарь должен был бы содержать не его, а производящий глагол tegelbekläda. Однако такого глагола тоже нет, и не только в словаре, но он и вообще нигде не встречается. Строго говоря, вовсе исключить возможность его окказионального появления нельзя, но его искусственная сконструированность «на случай» будет совершенно очевидна: трудно себе представить, чтобы в общем языке понадобился глагол со значением ’облицовывать кирпичом’ (хотя в каком-нибудь узкоспециальном строительном словаре, который отражал бы и профессиональный жаргон, такое словечко могло бы появиться). Иначе говоря, конструируемая таким глаголом категория (нечто вроде ’обкирпичивать’) чересчур специфична – в отличие от категории базового уровня, выражаемой глаголом bekläda и, соответственно, причастием beklädd в интересующем нас значении ’обшитый, облицованный’ и т.п. Что и подводит нас к ответу на вопрос о причинах несловарности композита tegelbeklädd, представляющемуся мне наиболее правдоподобным ¹¹⁾.

По способу образования он представляет собой реализацию конструкции со вторым компонентом -beklädd. Конструкция продуктивна и способна порождать множество реализаций c общим значением ’такой, поверхность которого обложена каким‑л. материалом или покрыта порослью’. Bräd‑, fanér‑, papp‑, granit‑, marmor‑, plåt‑, tyg‑, läder‑, fjäder‑, hår‑, skog- -beklädd — все это возможные первые компоненты сложных слов, образуемых по этой модели. В сущности именно эту конструкцию [NP täckmaterial, utväxt + -beklädd] следовало бы включить в словарь с надлежащим толкованием. Такой тип словосложения в очень высокой степени сохраняет синтаксический характер (и, тем самым, близость к свободному словосочетанию), задавая, так сказать, общее и имеющее востребованный категориальный смысл правило сочетания двух компонентов, существующих в словаре как самостоятельные лексические единицы. При этом в статью -beklädd толкового шведского словаря, помещаемую на своем алфавитном месте, можно было бы и не включать все мыслимые комбинации с этим компонентом, приведя лишь наиболее репрезентативные. Другое дело словарь двуязычный, шведско-русский. Здесь перевод отглагольного компонента будет зависеть от того, каков семантический класс первого члена сложного слова. В таком словаре нужно, на мой взгляд, предусмотреть все такие варианты: обтянутый тканью, кожей; обшитый досками; облицованный мрамором, гранитом; одетый лесом; поросший волосами; покрытый жестью и т.п. Это отвечало бы задачам переводного словаря, облегчало бы жизнь носителю шведского языка, переводящему на русский или изучающему его, и демонстрировало бы возможности данной словообразовательной модели. Ибо именно она, а не ее частные реализации, несет общезначимое концептуальное содержание.

В связи с этим отмечу, что в словаре шведского языка словосложения, подобные plåtbeklädd, hårbeklädd и skogbeklädd (эти три – и только они – почему-то включены в SAOL) не должны были бы получать статуса самостоятельных слов: они образуются по синтаксическому принципу и не создают никакого концептуально самостоятельного содержания по сравнению с конструкцией ¹²⁾, но лишь заполняют ее свободную позицию («слот») конкретным лексическим материалом. Они не обозначают какой-либо тип «обшивания» (’det att bekläda’), которому в языке потребовалась бы специальная номинация.

Окказиональный композит, образуя цельнооформленную лексическую единицу, категоризирует и концентрирует в своей внутренней форме сводный комплекс представлений о некотором предмете. Но эта категория конструируется на случай и действительна только в данном контексте и при данных обстоятельствах. Конечно, при этом достигается «сжатие» или «экономия» языковых средств, о чем не преминет упомянуть ни одно сочинение на тему о композитах, но главное-то состоит в другом: в том, что создается содержательная внутренняя форма, схватывающая ситуацию не описательным путем, а символизирующим и по существу творческим. Это, вероятно, относится к любому словосложению такого рода: в нем в общем случае есть элемент номинации неконвенционного содержания, хотя и в очень неодинаковой мере. Так, skandaltaktik, – независимо от того, какой из трех возможных смыслов реализован в контексте конкретного высказывания, — создает потенциально многоаспектное представление о поведении субъекта в ситуации связанного с ним скандала, так сказать, гештальт ситуации.

Для того, чтобы окказиональное словосложение вошло в язык, то есть стало полноценным словарным словом, означенная им категория должна онтологизироваться, т.е. приобрести независимое от этого контекста существование, и быть востребованной языковым коллективом в качестве готового лексикализованного концепта. Предварительно об этом уже сказано, и теперь обратимся к примеру, который конкретизирует для нас идею «востребованности». Думаю, что никакой объективной и формально неподкопаемой меры «востребованности» предложить нельзя, можно лишь сослаться на степень укорененности концепта в общественном дискурсе. Иными словами, на то, что его содержание определяется не ближайшим авторским контекстом и только им, а контекстом значимых для общества и ставших обычными ситуаций. Показателен в этом плане пример skolmassaker – слово, обозначающее особый «жанр» массового убийства, отличающийся своей спецификой: профилем преступника, обстановкой совершения преступления, неизбирательностью насилия, сближающей этот акт с терроризмом, способом вооружения и др. Это слово сводит целый комплекс представлений о таких актах, повторяющихся ныне с удручающей регулярностью во многих странах, в одну цельнооформленную лексическую единицу, и она востребована. Можно думать, что теперь, когда эта чума распространилась во всему миру, это слово войдет в следующее издание SAOL’a. Там его пока еще нет, но оно уже учтено в Wiktionary с краткой характеристикой концепта: ’насильственное преступление, обычно с применением огнестрельного оружия, совершенное в школе, в особенности нынешним или прежним учеником, и отличающееся множеством жертв’. См. тж. ст. skolattack в шведской ”Википедии».

Применительно к этому примеру можно сказать, что в данном случае произошла идиоматизация и оформление нового концепта, и что такой композит вправе претендовать на место в словаре. Это слово не только вербализует и тем самым символизирует концепт, для прояснения которого потребовалось бы пространное феноменологическое описание, но при этом такой, который востребован языковым коллективом. Благодаря этому оно уже не может быть отнесено к разряду лексикографически «малоценных» (”mindre värdefulla” в довольно диффузной терминологии из вступительной статьи SAOL’a). И это отличает его от многих других окказиональных композитов, – словосложений на случай, – имеющих смысл только в данном контексте, но не являющихся номинациями по существу. То есть не обозначающими никакой востребованной лексической категории, обладающей стабильным автономным существованием.

___________________________

¹⁾ Конечно, актуальные события, такие как недавняя резня в одной из школ во Флориде, могут вызвать всплеск употребительности некоторых тематически важных слов. Но даже с поправкой на это их частотность не ниже, чем у многих слов, состоящих на словарном учете.

²⁾ Для иллюстрации вот пример такого промаха из недавних газетных сообщений: Tiggare greps med sex miljoner kronor på sig. – Попрошайка задержан с шестью миллионами крон. Задержанный оказался вовсе не нищим ромом, как это не без некоторого ксенофобства подразумевалось в этом и множестве других подобных заголовков, а шведом, никогда в попрошайничестве не замеченным.

³⁾ По данным корпуса шведского языка KORP.

⁴⁾ Я имею в виду, конечно, поэтику, а не поэзию. Такого рода словечки могут возникать и в газетной прозе, а не только в художественных текстах. В этой связи часто говорят о творческом словоупотреблении.

⁵⁾ Тут я несколько забежал вперед и тем осложнил, должно быть, структуру статьи. Переводу окказиональных композитов я собираюсь посвятить заключительную статью этой серии.

⁶⁾ Синдром дефицита внимания и гиперактивности; Дефицит внимания, управления моторикой и восприятия; Минимальная мозговая дисфункция; Гиперкинетическое расстройство; Синдром Аспергера.

⁷⁾ Нельзя исключить, что элемент игры можно усмотреть в этом слове, т.е. двойной смысл, небуквальное понимание, выдвигающее на первый план иронию над сведéнием ребенка к объекту психиатрических классификаций. Однако оно по преимуществу имеет буквальный смысл, ’ребенок с каким‑л. функциональным расстройством, которое принято обозначать буквенным сокращением’, и именно в этом смысле оно вошло в язык, вполне возможно, из профессионального жаргона медицинских и социальных работников.

⁸⁾ Мне известна только одна работа, исследующая вопрос об укоренении новообразованных сложных слов в языке, т.е. по сути вопрос о том, как и почему они становятся словарными: Jan Svanlund. Lexikal etablering. En korpusundersökning av hur nya sammansättningar konventionaliseras och får sin betydelse. – Institutionen för nordiska språk, Stockholms universitet, Stockholm 2009. Это на редкость обстоятельное и методологически образцовое исследование, и в нем, наряду с другими, подробно рассматривается история появления, семантического развития и «принятия в язык» слова bokstavsbarn. Подробнейшим образом рассмотрены факторы его конвенционализации, такие, как узнаваемость носителями языка, употребительность, распространенность, закрепленность за словом определенного значения и круга употреблений и мн. др. И тем не менее, исчисление этих факторов – к которым можно было бы добавить даже такие, как удобопроизносимость, компактность и незатрудненная встраиваемость в синтаксис целого высказывания и т.п. – не дает принципиального ответа на мой главный вопрос: что такое несловарность? Почему некоторые окказиональные словосложения принимаются языком и переходят в разряд «законных» лексических единиц, тогда как другие – их по-видимому подавляющее большинство – так и остаются несловарными? Попытке предложить такой ответ посвящен третий раздел этой статьи.

⁹⁾ ® — символ отношения.

¹⁰⁾ Речь идет не о волосах, а о состоянии волос или о прическе, и не о дне как таковом, а о «качестве» этого дня с точки зрения субъекта, причем предикативные связи между ними опущены – эллиптизированы.

¹¹⁾ Точнее было бы английское plausible или шведское plausibel, но это один из бесчисленных случаев концептуальной несовместимости языков. Сколько-нибудь точного русского эквивалента со значением ’такой, который можно счесть убедительным на разумных основаниях’ не существует.

¹²⁾ Следует еще раз оговориться, что и образование нового концепта не является достаточным условием словарности: он должен получить онтологический статус, т.е. быть наделен существованием, отдельным от какого-либо конкретного контекста (требование автономности), и быть востребованным языковым коллективом. Это определяется, по-видимому, внеязыковыми факторами.

Что такое “несловарность”?

Еще по теме