” А как можно некоряво перевести anknytning (как процесс и состояние) в контексте BVC* и новорожденности? Типа amning / fysisk närhet är viktigt för anknytning. Эмоциональная связь и ее … усиление? ”
[Из обсуждения на фейсбуке]
Конечно, если с этой спецификой и этим словоупотреблением переводчик прежде не сталкивался, то он вполне может прийти в недоумение: чтó делает в этом контексте слово общеязыковой лексики, имеющееся в любом шведско-русском словаре, но здесь явно неуместное и не подходящее для перевода ни в одном из приводимых в нем значений? Недоумение, усиливаемое интерференцией: при чем тут привязанность? Впрочем, такой может быть и реакция носителя шведского языка; один из участников обсуждения так и высказался: «Странное слово в данном контексте», имея в виду именно русское словоупотребление и не зная, что это принятый термин.
Однако, с переводческой точки зрения проблема не столько в незнакомстве с данной областью знания, сколько с неспособностью распознать терминологическое употребление неспециального слова. Это один из аспектов более общей проблемы распознавания идиом, переиначенных поговорок, скрытых цитат, аллюзий и пр. В сущности словоупотребление, с каким мы здесь имеем дело, это тоже в своем роде идиома. Чтó может подсказать переводчику, что в данном случае вряд ли стоит лезть в словарь (если только он по неосторожности не сочтет данное употребление слова anknytning просто-напросто лексической неудачей автора текста)?
Во-первых, очевидная нелепость или неестественность пословного перевода: ни связь, ни соединение, предлагаемые словарем, явно непригодны. Во-вторых, сколько-нибудь опытный переводчик не может не почувствовать, что идея связи, выражаемая этим словом, эксплуатируется здесь каким-то специфическим образом. И задастся вопросом: каким именно? В‑третьих, хотя это слово и принадлежит общему словарю, оно не является обиходным; по регистру оно скорее книжное и, предположительно, у него могут быть и какие-то сугубо формальные употребления, которых общеязыковой словарь не учитывает. В‑четвертых, на это же указывает возможность абсолютивного употребления слова. Наконец, контекст «матери и ребенка» подсказывает переводчику направление поиска. Погуглив, он без труда найдет множество подходящих контекстов употребления этого слова, в том числе, среди первых же ответов в выдаче, статью ”Anknytningsteori” в шведской «Википедии», откуда перейдет к ее русской версии: «Теория привязанности».
Казалось бы, затруднение преодолено. Найден принятый в науке термин, его и используем: кормление грудью и телесная близость важны для [формирования] привязанности. (Вним.: не физическая близость с совершенно другими коннотациями). И все же проблема этим не снимается.
Дело в том, что выбор слова привязанность в качестве терминологического эквивалента психологическому понятию, обозначаемому по-английски словом attachment, а по-шведски – anknytning, весьма условен. Теория привязанности – это, так сказать, «ленивый перевод» с английского attachment theory, калькой с которого является и шведский термин. В шведской передаче калькирование не вызывает ощущения «странности». Английское слово способно выражать, как привязанность в собственном смысле, так и отношение сугубо функциональной связи без какой-либо экспрессивной составляющей (’affiliation’, ’connection’), а шведское anknytning в значении ’привязанность’ и вовсе неупотребительно. По найденным контекстам и определениям переводчик мог убедиться, что в теории привязанности термин attachment не несет эмоциональной нагрузки, и потому шведская калька anknytningsteori вполне уместна. Не то по-русски. Русское слово предполагает отношение, основанное на симпатии, влечении и т.п., и потому принятый перевод не слишком удачен или, во всяком случае, является вынужденным в силу отсутствия в русском языке лексикализованного концептуального соответствия английскому и шведскому словам. (Из чего, кстати, следует, что подача anknytning в шв.-рус. словаре однобока и не схватывает существа шведского слова: оно обозначает не просто ’связь’ или ’соединение’, а отношение значимой принадлежности к чему‑л. бо́льшему.) Как бы то ни было, при переводе профессионального текста следует употреблять устоявшийся термин привязанность, каким бы странным ни казалось такое словоупотребление неспециалисту.
Из сказанного отнюдь не следует, что переводчику достаточно отыскать соответствующий русский термин, не вникая в его содержание. Потому что употребить его можно далеко не всегда. Русское отглагольное существительное привязанность обозначает, как уже указывалось, эмоциональное отношение, характеризуемое как «чувство близости, склонности, тяготения, основанное на симпатии, преданности, любви к кому‑л.» [Большой толковый словарь], тогда как в теории привязанности этот термин обозначает отношение, обусловленное потребностью ребенка в биологической и психологической защите, состояние, характеризующееся сложившимся у ребенка ощущением благополучия и защищенности благодаря телесной и психологической близости со «значимым взрослым», обычно, между между матерью и младенцем. Если текст обращен к рядовому читателю, не обладающему специальными знаниями, в особенности, если значение термина anknytning в самом тексте не поясняется, а сам он не воспринимается как термин, лишенный эмоциональной окраски, то употребление слова привязанность в переводе может выглядеть неуместно и вызывать недоумение. В таких случаях нужна, так сказать, переводческая тактичность, упреждающая подобную реакцию. Иначе говоря, может понадобиться более или менее пространный перевод (желательно, менее) в духе приведенного выше пояснения. Переводчику не следует жалеть слов, если это требуется для внятной передачи смысла. Так, если фраза Amning / fysisk närhet är viktigt för anknytning из цитированного в самом начале вопроса встретилась в статье, в которой специфическое значение термина anknytning не поддержано контекстом, то перевод может выглядеть так: «Кормление грудью / телесная близость важны для создания у младенца чувства защищенности и благополучия.»
В заключение еще пример из письма в газету от «рядового читателя» в ответ на статью о необходимости продления родительских отпусков. Этот контекст, как мне представляется, вряд ли мотивирует употребление термина; более уместна попытка раскрытия его смысла в тексте перевода. Привожу весь контекст целиком (курсив мой – Е.Р.):
Det borde vara en självklarhet det två S‑företrädare skriver i en insändare om föräldraledighet. Självklart att små barn ska få vara tillsammans med sina föräldrar längre och ”vise versa”. Självklart att inte lämna sina små ettåringar ifrån sig som absolut inte har behov av stora, stressiga barngrupper och främmande vuxna. Alla, oavsett ekonomi, borde ha rätt till längre föräldraledighet att fördela som man själv vill. Läs vilken faktabok som helst om små barns behov av trygghet och anknytning. Man hinner ändå jobba, slita och förverkliga sig själv i livet och man vill antagligen hinna med varandra också?! En ettåring tror jag inte missar någon undervisning på förskolan, men tar till sig lite mer i 2–3 årsåldern.
[То, о чем говорят в своем обращении в газету два социал-демократа, самоочевидно. Разумеется, нужно, чтобы маленькие дети дольше оставались с родителями – и наоборот. Разумеется, не следует отдавать [в дошколу] годовалых детишек, у которых нет никакой нужды оказаться в больших, беспокойных детских группах и в сообществе с чужими им взрослыми. Все без исключения, независимо от их материального положения, должны иметь право на более продолжительный родительский отпуск, располагаемый ими по своему усмотрению. У маленьких детей должно сформироваться чувство защищенности и доверительной сопричастности – об этом можно прочитать в любом педагогическом пособии. На работу и самореализацию времени еще хватит, нужно уделять его и друг другу. Годовалому ребенку вряд ли впрок дошкольное обучение, оно более уместно с 2–3‑летнего возраста.]
_____________________
* Barnavårdscentral, районная детская консультация.